Художественное творчество судмедэкспертов

Стихи на краю географии.

Поэта долг – пытаться единить
Края разрыва меж душой и телом.
И. Бродский

Конец 19.. года омрачился неожиданной и очень неприятной командировкой на Север. Лететь пришлось в самом конце декабря, а посему угроза встретить Новый год у черта на куличках, была весьма реальной и оптимизма не прибавляла. Однако там, далеко-далеко от дома, произошел случай, чрезвычайно мне запомнившийся, о котором и хочется поведать.
Итак, место действия – маленький, провинциальный аэропорт, расположенный почти там, где около ста лет назад отдыхал от бурных, революционных трудов будущий Отец народов. За стенами - зимняя лесотундра, с вечной, бодрящей разум и одновременно «ласкающей» лицо поземкой. За стенами тишина, еле слышное завывание ветра, да редкие взревывания двигателей нашей «Аннушки» - то пилоты прогревали моторы. Ведь на термометре минус 30!
В кабинете начальника порта вольготно расположились действующие лица: местный прокурор – грузная дама в летах с тремя большими звездами на погонах и приехавший с нами следователь прокуратуры. Здесь же были и два милиционера - начальник местной криминальной милиции в звании подполковника и опер в штатском. Ну и, соответственно, ваш покорный слуга – судебно-медицинский эксперт. Все мы - следственно-оперативная группа - приехали в эти исторические места для проведения эксгумации. Не подумайте чего! К Отцу народов она отношения не имела! Итак, это увлекательное мероприятие – эксгумацию - мы успешно провели накануне. Вечер же перед отлетом, посвятили отдыху от трудов праведных в местной сауне - довольно приличной, кстати сказать! Отдых, естественно, сопровождался употреблением разнообразных, спиртосодержащих жидкостей в весьма неумеренных количествах. Жидкости, впрочем, были очень неплохи. Пар – великолепен! Ну, а местные, северные деликатесы – вообще выше всяческих похвал! В общем, отдых удался…. Кажется даже чересчур! Посему утром 31 декабря мы, как однажды выразился классик, пребывали уже в пивной стадии. Ее мы начали в гостинице, а продолжили в аэропорту. А что же нам еще было делать, коль наш вылет в Шантарск, отложили?. Как-то незаметно, через часок, среди пивных бутылок, появились коньячные и, как сказал по подобному поводу уже другой классик: « … Пенистое анжуйское вино превратило трех собутыльников сначала в трех чертей, а потом в три бревна…». Примерно то же случилось и с нами. Правда, роль анжуйского, играл коньяк с пивом. Ну и до состояния бревен мы, все-таки не дошли, но уровень чертей – явно миновали. Огорчения, по поводу возможной встречи Нового года вне дома, как-то забылись, а жизнь стала казаться прекрасной и удивительной. Вскоре, разгоряченный возлияниями, доктор припомнил, что он поэт и тут же разразился стихами. Читал, в основном, проклятых поэтов: Малларме, Верлена, Бодлера, Рэмбо. Не обошел вниманием и Вийона с Аполлинером. Представьте сюрреализм, сей картины: маленький, захолустный, северный аэропорт. Поддатые прокурорские и милицейские, чины слушают, как не менее поддатый доктор, припадая на колено, читает стихи старых французских поэтов, обращая их в основном единственной женщине – прокурору района, старшему советнику юстиции! Сюр полнейший!!! Впрочем, все слушали довольно внимательно и я, ободренный этим, разливался соловьем! Любовь переполняла все пространство комнаты, в углах ее призрачно мерцали парижские улицы, Елисейские поля простирались далеко в холодную тундру, а высоко вверх, вздымались шпили и купола соборов! И вот, в самый разгар стихоизвержения, слегка подремывающий подполковник, вдруг встрепенулся, поднял голову и неожиданно спросил:
- Стихи, это конечно очень бла-а-родно, а вот как там, в Париже, насчет баб?
Я поперхнулся на полуслове и разом онемел! Мгновенно, пред моим взором, как живой, возник дон Тамэо! Мне разом открылась истина: вот почему Стругацких читали, читают и, будут читать! Просто все их герои взяты из реальной жизни! А жизнь – бессмертна! Ее многообразие – бесконечно! В комнате, после этой реплики, повисла тишина. … Кто и о чем думал в тот момент, я не знаю, но мне кажется – не о стихах.
Вскоре молчание прервала прокурор:
- Спасибо, доктор, спасибо – растроганно проговорила она. Мне мужчины уже лет тридцать стихов не читали! Тронута - и смахнула слезу с глаз!
Настроение и тема разговоров, после этого, как-то изменились. Вскоре и вообще объявили посадку, и мы благополучно улетели. Домой я умудрился прибыть за полтора часа до наступления Нового,19.. года. В памяти осталась эта бессмертная реплика, стихи на краю географии и десятикилограммовый, мороженый таймень. Вот так. Ничего вроде особенного, а впечатления – незабываемые!
----------------------------------------------------------------------

Посмотри в моё сердце

От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!…
Н. А. Некрасов

Утреннее апрельское солнце припекало совсем по-летнему. Было жарко и пыльно. На посадку в самолет – о, счастье! – нас повели пешком. Я шел медленно, просто плелся, бессильно отстав от общей группы, и постоянно оглядывался туда, где осталась Она. Лика стояла немного в стороне от всех, и я сначала хорошо видел ее лицо и даже слезы на нем. Она стояла, прижав кулачки к груди, и беззвучно плакала…. Потом и черты ее лица стерлись, остался один силуэт. … Но вот мы свернули за стоящий самолет, затем за бензозаправщик, и все провожающие исчезли. Исчезла и она…. Исчезла навсегда! Мне безумно хотелось повернуть назад, побежать к ней, но я, едва переставляя ноги, продолжал идти и идти, зачем-то тупо считая про себя шаги. Но вот этот бесконечный путь закончился у трапа самолета, и я поднялся на свою Голгофу. Там, уже наверху, прежде чем нырнуть в спасительную прохладу самолетного чрева, я оглянулся и каким-то обострившимся – даже не взглядом, а скорее чувством, снова на мгновенье увидел ее. Но тут меня нетерпеливо подтолкнули в спину, и я шагнул в салон. Все закончилось…. Закончилась моя учеба, закончилась и наша безумная, горячечная, сводящая с ума любовь. Даже не любовь, а какая-то дикая и необузданная страсть. Три месяца учебы слились, съежились в один короткий миг. Как будто ничего и не было. Вот только в груди появился холодный, давящий ком, мешающий дышать, мешающий жить. Я сидел в кресле и, прислонившись щекой к иллюминатору, смотрел на проплывающие под самолетом облака. Щека была мокрой. От холода стекла? От слез? Не знаю, может, от всего сразу. Я сидел и смотрел, а в голове, под мерный шум двигателей обреченно билась и металась одна бесконечная, горькая, надрывная мысль:
- Вот и всё... я лечу домой, … я лечу в пустоту …. вот и всё, … вот и всё.

А как же было просто и легко всего каких-то три месяца назад! Как весело и беспечно начинался Новый год! Гуляли и веселились безоглядно, так, как могут веселиться здоровые, не имеющие проблем молодые, полные сил и энергии люди. Строили планы на лето, среди зимы думали о походах и палатках, кострах и реках, пели песни, которые непременно повторятся и потом - летом, у костра, на берегу реки:

Я расскажу тебе много хорошего
В тихую лунную ночь у костра.
В зеркале озера звездное кружево
Я подарю тебе вместо венца ….

Все было прекрасно, жизнь нам улыбалась, и мы были - бессмертны! Вот только учеба…. Ох, эта предстоящая учеба! Она, и только она, омрачала мысли в эти новогодние праздники. Казавшаяся столь желанной и необходимой еще осенью, сейчас она навалилась тяжкой ношей на плечи и давила, давила …. Ехать, да еще на целых три месяца, почему-то не хотелось. … Вот не хотелось, и всё! Не утешала даже мысль о том, что учиться придется в Столице. О, эти учебы – короткие и длинные, легкие и тяжелые, нужные и бесполезные! О, эти общежития, эти злачные места длительного, совместного проживания взрослых и семейных людей. Вот тема, не исследованная психологами и толком не описанная очевидцами и участниками. … Сколько же драм протекало под сводами таких общежитий и институтов! Сколько трагедий и поломанных судеб, сколько пусть и мимолетного, но счастья бывало сокрыто за этими стенами. Тогда, в январе, в начале своей учебы, я и думать не мог, что и сам скоро стану участником такой драмы – сначала безумного счастья нежданной любви, а потом - глубокой трагедии разлуки. Трагедии двух взрослых и семейных людей …
Однако начиналось всё, как всегда. Ничего особенного и ничего необычного. Знакомства с новыми друзьями и кафедрой, преподавателями и суровым комендантом общежития, да и с самим общежитием, ну и, естественно, с пивбарами и виноводочными магазинами – а куда же без них, родимых! А вот до музеев и театров Столицы дело пока как-то не дошло. Объективности ради, добавлю, что и до знакомств с представительницами противоположного пола руки – в прямом и переносном смысле – тоже еще не дошли. Мы врастали в новую и во многом непривычную жизнь. В общем, это был стандартный набор обязанностей и развлечений всех, обучающихся на таких циклах курсантов – по крайней мере, на первых порах.
Первые две недели пролетели незаметно. Мы полностью освоились со своим новым бытием. Жизнь вошла в установленные рамки и побежала по давно накатанной колее. Лекции, клиники, библиотеки, а в свободное время кино, танцы, преферанс и масса других, очень нужный занятий.
Однажды, в первых числах февраля, днем, мы неторопливо обедали в нашей почти пустой в это время суток столовой. Обедали довольно громко - с пивом, стоящим на столе и водочкой, спрятанной у кого-то в портфеле. В общем, за столом было весело. Неожиданно в столовую зашли четыре женщины. Кто-то из наших сказал:
- Гляньте, ребята, новенькие курсанты появились! И хорошенькие ….
Иваныч, самый старший из нас – ему уже было солидно за 50 - мельком посмотрев на них, прокомментировал:
- А-а-а, это гинекологи! Новый заезд…. Трехмесячный цикл.
Мы, естественно, переключились на вошедших и стали их нахально разглядывать– всё развлечение! Это были женщины, примерно моего возраста, как сначала показалось. Нельзя, конечно, сказать, что я сразу обратил внимание на Нее. Нет! Я просто увидел, что одна из них все-таки постарше и почему-то стал разглядывать именно ее. Ничего особенного в этой женщине не было. Невысокая, даже скорее маленькая. Очень строгое, какое-то отстраненное лицо. Его можно было бы назвать привлекательным, если бы общую картину не портила нижняя часть. Подбородок был довольно массивным. Нет, не выступающим, а, как бы это сказать - великоватым, что ли? Это было лицо очень волевой и целеустремленной женщины. То же подчеркивали и узкие, плотно сжатые губы. Общую картину несколько скрашивали великолепные, густые желтые волосы, стянутые на затылке в тугой узел … А фигура! Она у нее была великолепна! И это несмотря на то, что ей явно подкатывало под сороковник, а может, и больше. Все это я разглядел в один короткий миг…. Эту картину вскоре довершил Сашка Царюк - он бегал в буфет за пивом и столкнулся с ними в дверях, на выходе:
- Видали, вон ту, маленькую? И показал именно на эту женщину - Ну и змеюка! Глаза, как у удава, холоднючие, что январская вода! – и торопливо присосался к пивной бутылке.
Иваныч же, прихлебывая пиво и отдуваясь, индифферентно заметил:
- Да глаза, как глаза. Просто она хирург….- и, немного помолчав, добавил - Видал я такие глаза у баб, которые много и часто оперирует.
- Иваныч, ты же сам сказал, что они гинекологи? – удивился Володька, мой сосед по комнате.
- Ну и что! Гинекологи разве не оперируют? Да и никакой она не гинеколог! Она хирург, точно хирург! Иваныч снова глянул в их сторону, глотнул пивка и продолжил,
- Вот когда вы, пацаны, проработаете в судебной медицине по три десятка лет, сами с полувзгляда каждого человека понимать будете. А, кроме того, хирурги в основном кто? - спросил он и сам же ответил, – мужики! Вот и поселили ее с гинекологами. Ведь гинекологи-то – женщины, в основном!
Вскоре эти дамы ушли, а через некоторое время подались отдыхать и мы. Тогда эта женщина особенного впечатления на меня не произвела. О ней я и не думал, и не предпринимал попыток познакомиться. Не пытался ничего и разузнать о ней. Вообще, бабником я себя не считал. Никогда меня женщины с чисто «потребительской», так сказать, стороны не интересовали. Никогда не любил броских женщин – тех, которые считались признанными красавицами. Такие женщины всегда мне казались немного ограниченными, какими-то односторонне развитыми, что ли. А может, я просто робел перед ними и поэтому из-за таких комплексов не мог их правильно оценить и понять Может, и так! Мне казалось, что такими женщинами надо любоваться, как какими-то совершенными творениями природы, и не больше. Хотя в целом, с женщинами я всегда легко находил общий язык, мне было просто и легко поддерживать с ними дружеские, не переходящие в нечто большее, отношения. Когда-то давно, лет в 15, я прочитал в одной из книг фразу, крепко запавшую мне в душу и звучавшую примерно так: «Уровень развития того или иного социального общества определяется отношением этого общества к Женщине и ее положению в нем». Поэтому в душе, почти подсознательно, я всегда считал женщин выше себя, что ли. Сия лирически-романтическая окраска понимания женщин и послужила, вероятно, причиной дальнейшего. … А еще мне запали в душу слова Иваныча о глазах женщин-хирургов, и где-то в глубине души появилось желание посмотреть именно в эти глаза, понять, что в них такого есть особенного. Ну, вот, такова предыстория к тому, что случилось далее.
Знакомство же с ней произошло как-то помимо моей воли и состояло из череды довольно странных случайностей и совпадений. Как будто специально, Его Величество случай, нас сталкивал то в общежитии, то в городе….
Дней через 5-6 мы увиделись в кинозале. К началу я немного опоздал, поэтому в темноте, наугад, нашел свободное место и стал смотреть фильм. По окончании я встал, повернулся в проход между рядами и лицом к лицу столкнулся с Ней - прямо глаза в глаза. Народу было много, и нас на какое-то мгновенье плотно прижало друг к другу. Затем я шел за этой женщиной до лифта – благо, было по пути, и неотрывно смотрел на нее. В какой-то момент она вдруг резко оглянулась, и наши глаза снова встретились. Потом мы встретились в городе, в воскресный день. И эта встреча была еще более случайной. Мы с Вовкой Зенкиным, сели в наш трамвай на конечной остановке, а еще через четыре - в вагон зашла Она с подругой, и мы опять оказались рядом. По пути до общаги познакомились – просто невежливо было ехать, а затем и идти молча, зная при этом, что и они, и мы - врачи-курсанты из одного общежития. Ее звали Ангелика. Да, да! Именно так, с ударением на втором слоге - Ангелика Александровна. Ну, а следующая встреча у нас была в лифте, застрявшем между этажами, и в котором мы вдвоем провели около часа. Я был слегка подшофе, а посему нагловат. Когда на третьем этаже она вошла в кабину лифта я, неожиданно для себя медленно продекламировал, пристально глядя ей в глаза:

Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
Притаился, глядит.
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине...
И вздымается жадная грудь...
Этих демонов страшных вспугнуть?
Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!

…а потом, наклонился, поцеловал ее руку и сказал:
- Я очень хочу смотреть в Ваши глаза и не могу свои отвратить от Ваших!
Честно говоря, я ожидал получить по морде, но она – вот чудо – очень смутилась, покраснела и как-то растерянно улыбнулась. В этот момент я и увидел ее глаза, другие глаза… Они, оказывается, были очень большими, голубыми, какими-то детскими и даже немного беспомощными. Вот эта смущенная улыбка, на таком строгом и неприступном лице, ее растерянность подействовала, как удар молнии…. В лифте, пока мы висели меж этажами я, не закрывая рта, беспрерывно читал ей своих любимых поэтов серебряного века. Вино и вдохновение играли во мне. … Потом был чай в ее комнате и долгие, долгие - за полночь - разговоры. Мы просто говорили. Говорили обо всем, и нам вместе было очень легко. Как будто наше знакомство длилось давным-давно! Когда я уходил, а это было около двух часов ночи, то чувствовал ее нежелание расставаться. Здесь не было какого-то иного подтекста. Просто мы ощутили взаимную симпатию, взаимное влечение, людей оказавшихся близкими по духу и интересам. Мы тогда поняли, что нам просто хочется общаться, нам было интересно друг с другом. Уходя, я не думал о ней, как о возможной любовнице. Да, я, наверное, этого уже тогда хотел, но мне почему-то было стыдно так думать об Ангелике. Не знаю, почему! Может быть, потому, что она была старше меня на девять лет? Или потому, что у нее было двое взрослых детей? Видимо, всё сразу.… И еще! Я, наверное оттягивал нашу неизбежную близость неосознанно и, конечно же, без какого-то умысла. Просто я увидел в ней то, чего не мог предполагать - ее душу, оказавшуюся родственной, близкой и – неожиданно - тонкой и ранимой. И мне просто хотелось быть рядом, быть другом. Я боялся, что интимная близость разрушит это чувство - ее трепетное доверие ко мне и моё, нежно-трогательное отношение к ней. Она, находясь рядом, как бы вырвалась из каких-то своих, внутренних тисков в которые ее загнала и напряженная, изматывающая работа и, наверное, жизнь. Наедине со мной она становилась беспечной, даже легкомысленной девушкой и я - вот странно – будучи значительно моложе, в такие моменты был для нее, старшим товарищем. Я не хотел этого разрушать….
Но мы были живыми людьми. То, что должно было случиться – то, в конце концов, и случилось, природу не обманешь! 23 февраля все мужчины нашей жилой секции под предводительством Иваныча ушли в ресторан, а мы с Ликой остались одни. Немного посидели в ее комнате и потом пошли к нам, понимая, что случится дальше. У нас в секции Лика, прежде чем зайти в комнату, внезапно остановилась, взяла меня за руку и, посмотрев в глаза, тихо спросила:
- Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?
Это был ужасный вопрос! Я не знал, что будет с ней, я не знал, что будет с нами, и ничего не смог ей ответить. Нам до этого было просто хорошо вдвоем, и мы не были уверены, что, став близки, сохраним это чувство. Мы оба боялись того, что произойдет, мы оба боялись будущего! Ничего ей я не смог сказать … Мы немного постояли, как бы насмеливаясь, и шагнули в комнату. … Дверь захлопнулась, и мир взорвался! Все барьеры рухнули, и мы впились друг в друга, торопливо, неистово, будто спасались от самих себя, будто спешили наверстать упущенное, будто закрывали объятиями друг друга от страшного окружающего, враждебного мира, закрывались от будущего. …
Сколько прошло времени, прежде чем наши объятия разжались, я не знаю. Мы в тот момент были единым целым, единым дыханием. Были только мы и пустота вокруг…. В себя мы пришли под утро, когда в комнате стало светать. Нам было радостно и легко, легко оттого, что худшего не случилось – мы любили! Вот с этого дня и началось безумие – другого слова для наших отношений и не подберешь. Все окружающее для нас исчезло, стало пустым и ненужным, осталось лишь восхитительное счастье и радость, бесконечного взаимного познания. …
Все дальнейшее, а это почти два месяца жизни, я не запомнил. Они были заполнены только Ангеликой и, кроме Неё, ничего в памяти не осталось. Она заслонила собой все – и учебу, и друзей, и все развлечения. Мы редко, но ходили с ней куда-то, смотрели какие-то фильмы, бродили по городу, который я так и не увидел.… Ребята, как-то мне сказали:
- Знаешь, Сашка, когда Вы с Ликой идете вдвоем, Вы не отводите друг от друга глаз ни на секунду. … Пусть даже при этом и смотрите в разные стороны! Вот так!
Два месяца! Как это казалось тогда много, и как быстро они пролетели! На этом, по сути, можно и закончить рассказ. Дальнейшее, в общем-то, и так понятно. Описывать подробности наших отношений? К чему это? Ведь так легко при этом перешагнуть грань допустимого! И тогда из лирического рассказа о любви, получится пошлость. Описать, передать такое счастье – невозможно. Для этого надо быть таким же счастливым!
Конец, который бывает всему, пришел и учебе - три месяца пролетели. Все экзамены были сданы, документы оформлены, с друзьями - кто еще не уехал – попрощались! До самолета было чуть более двенадцати часов - вся ночь, и ее мы провели вдвоем. У нас заранее было припасено красное вино и ее любимый сыр. Молча выпили. Я стопку, Лика едва пригубила. Потом всю ночь мы просидели в темноте, тесно прижавшись, понимая, что друг другу мы уже не принадлежим, что все кончено! Мы прощались. Я трогал ее волосы, ощупывал лицо, нежно обнимал ее худенькие плечи, осторожно гладил удивительно маленькую и упругую грудь. В душе поднималось что-то, что выше секса – какое-то ощущение душевно-телесного единения с этой хрупкой женщиной. Я прикасался губами к ее шее, лицу, вдыхал столь знакомый мне аромат кожи, ощущал все ее тепло. Лика сидела с закрытыми глазами, склонив голову мне на плечо. Мы почти не говорили. Уже поздно, часа в два, я осторожно ее раздел, взял на руки и положил в кровать, прикрыв одеялом. Она закрыла глаза и затихла. Спала ли она? Не знаю! Я не спал - просто сидел и смотрел на нее – на столь знакомое и одновременно таинственное лицо, на распущенные волосы, светлой волной стекающие на грудь и плечо. … Она была прекрасна и загадочна в полумраке комнаты. И я, изучивший и исцеловавший каждый сантиметр ее милого лица, все никак не мог насмотреться …. Когда стало светать, она открыла глаза и тихо сказала:
- Иди ко мне, Сашенька!
Я разделся и прилег рядом. Ангелика обняла меня и, как бы про себя, прошептала:
- В последний раз, … в последний раз ….
Она гладила своими маленькими ладошками мое лицо, что-то еще шептала, шептала. Потом обняла за шею и нежно, осторожно стала целовать лицо. Губы ее были сухими и горячими.
Так закончилась эта мучительная и горькая ночь. Ночь невыразимой нежности, ночь горького прощания….
Такси пришло вовремя и быстро домчало нас в аэропорт. Там, зарегистрировав билет, мы стали дожидаться посадки. Народу было мало. Нам не мешали. Ангелика стояла, прильнув ко мне и уткнувшись лицом в грудь, молчала. Молчал и я, осторожно обнимая ее худенькие плечи, поглаживая слегка дрожащей рукой густые и такие знакомые волосы. Говорить не хотелось, да и говорить было не о чем. Все уже было сказано, давно сказано. Наше молчание было понятнее слов – мы все понимали! Понимали всю безнадежность и безысходность наших отношений, понимали с самого начала. Нас бросила в объятия друг другу судьба, она нас и разлучала. Судьба в лице наших детей, судьба в разнице наших лет. Мы все понимали. … Все ли? Но почему же мне так плохо, почему, еще вчера появилось острое чувство вины перед ней, перед этой маленькой, хрупкой и одновременно сильной женщиной? Почему у меня в голове все звучат и звучат ее слова, сказанные тогда, в самом начале:
- Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?
Тогда я не знал, что ответить…. Не было у меня ответа и сейчас….
Вдруг Лика подняла голову, посмотрела мне в глаза и, словно подслушав эти мысли, сказала:
- На вини себя, Сашенька, и не переживай, мой милый! Ты ни в чем не виноват! И запомни, мой хороший, мой любимый одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось, и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива! Да, я это знал. Но все равно, ответа на вопрос, как нам жить по одному, вдалеке друг от друга, у меня так и не было…
Она еще что-то говорила, но я больше не понимал слов. Я просто впитывал в себя звук ее голоса, смотрел в огромные, голубые глаза и не мог оторваться – они вновь стали затягивать меня в свой омут. Вдруг она замолчала, отстранилась, как-то судорожно вздохнула, и глаза ее набухли влагой. Слезы сплошным потоком побежали по лицу, закапали с подбородка. Она беззвучно плакала, но продолжала, не отрываясь, все смотреть и смотреть на меня. Сердце мое разрывалось от нежности и горя ….
Вдруг над нашими головами грянул безжалостный, жестяной голос - разлучник:
- Граждане пассажиры, начинается посадка пассажиров на рейс номер, … следующий по маршруту ….
- Всё, Саша, …это тебя зовут на посадку … это твой самолет! Она помолчала немного и, с силой стиснув мою руку, сказала:
- Вспоминай меня, любимый, вспоминай хоть иногда. … Прощай, Сашенька!
Мы еще несколько мучительных и бесконечных секунд смотрели друг на друга. … Потом она резко повернулась и ушла ….
Вот и всё! На этом круг замкнулся. Через несколько минут я выйду на летное поле и начну свой тяжкий, тяжкий путь к трапу самолета. … Один, без Нее! Мне было плохо, очень плохо… Апрельское солнце палило нещадно …
-----------------------------------------------------

Смерть и время царят на земле,
Их владыками ты не зови, -
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
В. Соловьев


Вот, похоже, и закончилась длинная, морозная зима. Зима, накрывшая своим ледяным крылом почти весь март. Только в последние его дни потеплело. В Шантарск пришла долгожданная весна. На асфальте среди талого серого снега появились первые лужи. Возле них азартно и шумно суетились неунывающие воробьи. Я стоял на автобусной остановке, подставив лицо лучам яркого, по-настоящему весеннего солнца и наслаждался его теплом. Хорошо! Немного постояв, подался домой пешком, благо было и время, и настроение. Время потому, что с работы удалось уйти пораньше, а настроение – потому, что пятница, потому, что наконец-то весна, солнце. Я шел неторопливо, обходя лужи, уворачиваясь от брызг воды и талого снега, щедро летящих из-под колес шустрых легковушек. На душе было спокойно, легко еще и потому, что предстоящие выходные предстояло провести с дочерью. Думая о ней, я улыбался, вспоминая ее проделки и проказы. И еще я знал, что Стася очень скучает без меня и откровенно радуется нашим встречам. Так, думая и ни о чем, и обо всем, я дошел до дома. Лифт, как всегда, не работал…
Проходя мимо почтовых ящиков, углядел в своем что-то беленькое. Ага, письмо…. Так, от кого же это? А-а-а! Володька Зенкин. Ну, да, из Питера…. Он же там учится! Разглядывая конверт, мне вдруг стало тревожно и неспокойно. Пока поднимался на свой, пятый этаж, от хорошего настроения почему-то не осталось и следа. Открыв дверь, прошел в комнату, нетерпеливо вскрыл конверт, и в глазах запрыгали строки:
- Привет, старик! …Питер … военно-медицинская академия …заканчиваю учебу, … встретил Ангелику …
Ангелику!!! Володька ее случайно встретил там, в Питере! Встретил мою Ангелику…
- Я бессильно, как подкошенный, рухнул на стул. Сердце бешено замолотило где-то в горле. …
Прошлое, ставшее уже таким далеким и забытым, опять властно ворвалось в мое сознание, в мои мысли. Как будто открылись шлюзы, и воспоминания хлынули сплошным, неуправляемым потоком: комната, вино на столе, ее горячие и сухие губы, запах волос, слезы, зал ожидания и тяжкий путь к самолету…. В ушах вновь зазвучали ее слова - те, которые преследовали меня все эти годы:
- Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?
Долго, долго я неподвижно сидел и вспоминал, вспоминал…. Ведь все эти годы я о ней ничего не знал. Ничего! Так мы с Ликой решили еще тогда, в Столице – не писать и не искать! И вот весточка о Ней - случайная, неожиданная! Я молча глядел на листки бумаги, белевшие на столе. Они снова и снова притягивали взор, но я не двигался, не мог взять их в руки и читать дальше. Я боялся встречи с прошлым и одновременно хотел такой встречи…. Неистовая буря бушевала в душе. Я продолжал сидеть и почему-то бормотал невесть откуда всплывшие строки:

Прочь бегу, но знаю:
От себя бегу.
Тщетно заклинаю:
Отпустить слугу.
Как в цепях, тоскую,
Силу колдовскую
Сбросить не могу.

Наконец, волнение немого улеглось, и я взялся за письмо. Володька писал, что он был на месячном цикле усовершенствования в Военно-медицинской академии. За два дня до отъезда случайно встретил Ангелику. О ней он мне ничего не написал. Просто сообщил, что Лика для меня оставила письмо. Если мне оно нужно – он его вышлет. Если нет – сожжет, не вскрывая. Так его просила сделать Ангелика.
Боже мой! Мысли мои путались, прыгали с одного на другое: Ангелика, дочь, снова Ангелика…. Как всё во мне всколыхнули эти воспоминания! В голове то вспыхивала, то пропадала сумасшедшая, жгучая мысль: вновь увидеть Ее, еще раз прикоснуться к Ней…. Это было нестерпимо!
Весь вечер я бесцельно проболтался по квартире. Все падало из рук, и ничего у меня не получалось. Не получалось даже трезво думать и рассуждать. Слишком сильным было то, что нам пришлось пережить тогда в Столице, и слишком неожиданно это прошлое настигло меня, ворвалось в мою память. Даже мысли о дочери не смогли заставить меня взяться за уборку и за приготовление для Стаси чего-нибудь вкусненького. В конце концов, я плюнул на все и лег спать. Сон, однако, не шел: мысли бежали неуправляемой лавиной – настоящая fugo idearum. Долго ворочался в постели, не раз свертывая в жгут простынь. Затем поднялся, раскупорил заделанный на зиму балкон и вышел под ясное, звездное небо. Там я стоял и стоял, пока совсем не замерз, и тихонько, почти шепотом, читал стихи – те, которые когда-то читал Ей….
Утро было ясным. Вся комната переполнялась солнцем. Я бодренько вскочил, понимая, что проспал и раскачиваться уже некогда. Гантели и холодный душ оперативно привели в тонус и тело, и душу. Наскоро позавтракав, принялся за дела. Успел налепить столь любимых Стаськой пельменей – они у нас были обязательным номером. Я уже заканчивал уборку, когда позвонила Анна и сказала, что она Анастасию повела на автобус и просила дочь встретить. Все! После этого исчезли все посторонние мысли. Кое-как распихал по углам все лишнее и бегом кинулся по лестницам и лужам, боясь опоздать к приезду дочери.
К автобусу я, конечно, успел и встал дожидаться ее там, где и всегда - на лестнице, ведущей к Универмагу. Стася очень любит, когда, встречая ее, я стою в отдалении. Ну, а меня всегда немного забавляло то, как она, выйдя из автобуса, делает вид, будто меня вовсе и не замечает, а идет в мою сторону совершенно случайно. При этом – я издалека хорошо все вижу – она украдкой стреляет в мою сторону смеющимися глазками, демонстрируя всем своим видом, какая она взрослая и независимая. Это наша всегдашняя, не видимая другими игра, и мы незыблемо соблюдаем ее правила. Не доходя метра три, дочь, как правило, не выдерживает и с визгом кидается мне на шею. Так было и в этот раз….
Ну, а потом мы неторопливо идем домой. Рот при этом у Стасеньки не закрывается. Я за недлинную дорогу успеваю выслушать про все ее «важные» дела. Про класс, учеников, учителей, про оценки, про то, кто и что натворил. Я иду и любуюсь дочерью, вслушиваюсь в звук ее голоса, воспринимая сами рассказы в вполуха. Зачастую она, заметив мой отсутствующий и, наверное, глуповато-счастливый вид, останавливается и возмущенно восклицает:
- Папа, ты меня совсем не слушаешь!
- Что ты, доченька, я все слышу, все помню…
- Ну-ка, повтори, о чем я сейчас говорила? – требовательно спрашивает она, и я послушно перечисляю события и имена….
Дома же, едва раздевшись, Стася оглядывает квартиру и, округлив глаза, укоризненно качает головой:
- Ну, ты, папа, даёшь! Разве можно жить в таком беспорядке? – или еще нечто подобное.
После этого дочь становится ужасно важной и деловитой. Переодевшись в домашнее, она принимается командовать, указывать и повелевать – наводить порядок. Это называется генеральной уборкой. Она проводится всегда и не зависит от реального положения дел в квартире. Я при этом добросовестно ей помогаю: выношу мусор, снимаю или вешаю шторы и вообще исполняю все ее указания – короче, становлюсь прислугой. Эта уборка у нас длиться порой до самого вечера. И неважно, что иной раз такая уборка оканчивается еще большим беспорядком – по крайней мере, раньше такое случалось. Мне радостно и легко все это делать вместе с дочерью, видеть ее азарт хозяйки. Я понимаю, что для Стаси это, в какой-то мере игра, но все это она делает искренне, с желанием помочь папе. Наконец, утомившись, мы закругляемся, и я отправляю Стаську в душ. Пока она плещется в ванной, я накрываю на стол: выставляю заранее припасенные вкусности, варю пельмени и завариваю ее любимый «чай по- таежному». Все, на этом трудовой день заканчивается. Мы ужинаем и отдыхаем. Потом у нас вольный вечер. Это значит, что Стася будет меня донимать всяческими вопросами, фантазиями и играми. Впрочем, иногда она серьезна – делает особо важное домашнее задание. Чаще это бывает литература: либо сочинение, либо заучивание наизусть какого-нибудь большого стихотворения. Тогда мы вместе копаемся в книгах, подбираем материалы, пишем и учим. Как же интересно бывает исподтишка наблюдать серьезную Стасю! Вот она хмурит брови, что-то шепчет про себя. Потом, подперев кулачком щеку, надолго задумывается над какой то проблемой…. Никто нам в такие вечера не мешает. Телефон не звонит, гости не приходят. Нам с дочкой хорошо и легко….
Как правило, в такие субботние вечера мы засиживаемся допоздна, несмотря на все наказы и запреты мамы. Спать обычно дочка отправляется в спальню, на мою кровать. Там она может поспать подольше, а я, не опасаясь ее разбудить, успеваю по утрам сделать множество дел. Впрочем, иногда дочь прибегает ко мне на диван и устраивается в ногах, укутавшись в свое одеяло. Это значит, что у дочери какая-то «серьезная» проблема, требующая обязательного и непременно тайного обсуждения. Так осенью мы решали вопрос, как ей отнестись к однокласснику, который ее постоянно дразнил и дергал за косы, а потом выяснилось, что он влюблен в Стаську, и она не знала, что ей делать. Вот за такие поздние посиделки и обсуждаемые на них «тайны» Стася называла меня своей лучшей подружкой. От этого «титула» сердце мое совсем таяло….
Так было и в этот раз. Я уже улегся, когда вдруг заявилась закутанная в одеяло Стаська. Была она необычайно серьезна и даже мрачна. Полутьма делала худенькое ее лицо не по годам взрослым и даже каким-то отстраненно незнакомым:
- Пап, можно тебе задать вопрос? – как-то робко, нерешительно, спросила дочь.
-Конечно, доченька, – несколько удивленно ответил я, – задавай, будем разбираться в твоих вопросах.
-Да нет, у меня один вопрос – дочь снова помолчала и вдруг, насмелившись, бухнула:
- Па, а кто такая Ангелика? - Вот это да! Сон мгновенно слетел с меня.
- Стася, а разве можно читать чужие письма?
- Нет, папочка, я не читала, чесслово не читала, – дочка в волнении приподнялась на коленки и прижала кулачки к груди. Просто оно лежало открытым в секретере, и я случайно прочла несколько строк, когда вытирала пыль.
-Ну да, поделом мне, – пробурчал я, приподнимаясь. Затем, накинув халат, сел на диване, – нечего разбрасывать свою корреспонденцию, – грустно усмехнулся я.
- Папа, это та женщина, из-за которой вы с мамой развелись, да?
-Да, – помедлив, ответил я.
-Па, а она кто? Ты ее любишь? А почему она в другом городе живет? Расскажи о ней, – вопросы дочери полетели один за другим.
Я молча встал, запахнул халат и босиком пошлепал на кухню. Там, собираясь с мыслями, попил водички и вернулся в комнату:
- Стася, я не уверен, что ты об этом должна знать! Сказать коротко – значит, ничего не сказать, а рассказывать подробно, - я помолчал и продолжил, – не сумею рассказать так, чтобы было понятно.
- Па, ну почему же, я большая, мне уже четырнадцать лет …
-Осенью, дочка, будет четырнадцать, осенью, а пока только тринадцать.
- Ну и что, подумаешь! … Я пойму!
Я опять поднялся, подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы и стал смотреть на редкие, светящиеся окна в доме напротив.
- Знаешь, доченька, дело даже не в том, поймешь ты или нет! Дело в том, что я и сам, наверное, не понимаю. За все эти годы я и себя-то не смог понять, а тут еще и тебе объяснить …. Не смогу, не получится…. Да, и не готов рассказывать, не могу, Стасенька. Может, потом, позже, когда вырастишь? – спросил я и с надеждой посмотрел на дочь. Стася была по-прежнему напряженной и ее широко открытые глаза смотрели прямо на меня.
- Папа, ты к ней уедешь, да? – каким-то незнакомым, ломким голосом спросила дочь, и я понял, что именно это главное, ну, а затем на меня обрушилось небо, когда Стася, не дождавшись ответа, жалобно спросила:
- А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной, если ты уедешь?
Это было невозможно, это было необъяснимо, это было страшно, но дочь задала этот вопрос, почти слово в слово, повторив то, что сказала мне, когда-то другая, взрослая женщина:
- Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?
Я, онемев, смотрел на сразу же повзрослевшую, замершую в напряжении Анастасию и не мог вымолвить ни слова…. Затем в душе моей что-то прорвало и, отпустившись на колени, я заплакал, обнимая холодные и худенькие ножки дочери. Стася гладила меня по голове и молчала…. Слезы лились и из ее глаз….
Потом, успокоившись, я что-то лихорадочно говорил, утешал, о чем-то рассказывал, что-то обещал – слова не запомнились. Постепенно Стасенька успокоилась. Я накрыл её одеялом, и дочь, уткнувшись лицом в подушку, лишь изредка всхлипывала, глотая остатки слез. Наконец, Стася, не выпуская моей руки, затихла. Сон вступил в свои права. Я еще немного посидел рядышком, затем закутал ее в одеяло и осторожненько перенес на кровать…
Ночь была уже в самом разгаре. Окна в соседнем доме были черны. На кухне я, не зажигая света, нашарил в шкафчике початую бутылку водки и хлопнул полный стакан. Потом долго сидел в темноте, ощущая, как спиртное потихоньку вымывает из души страшное внутренне напряжение. Мыслей не было. Пустота и безнадежность сковали меня.
На утро ни я, ни Стася, о вчерашнем не вспоминали. День провели дома. Куда-либо идти не хотелось, не хотелось и отпускать ее домой. Да и дочь ни на шаг от меня не отходила. После обеда, созвонившись с Анной, мы пошли на автобус. Стася была молчаливой и, идя рядом, крепко держалась за руку. Впрочем, она всегда уходила от меня с грустью, нехотя. И лишь на остановке она вдруг как-то жалобно попросила:
- Папа, позвони маме, а? Попроси, чтобы она меня отпустила к тебе на всю неделю?
Я, сглотнув комок в горле, молча кивнул. Потом дочь, так и не поцеловав меня, села в автобус и уехала. Я знал, что Анна не отпустит Стасю ко мне так надолго. Знала это и Стася…
По пути домой я зашел на почту и отправил Володьке телеграмму: «Срочно высылай письмо». Ну, не мог я поступить иначе, не мог! Ровно через неделю, в такую же пятницу, я получил конверт, в котором было первое за все эти годы письмо Ангелики.
Вот оно:
«Здравствуй, Сашенька, здравствуй, мой любимый! Вот не думала, что когда-нибудь буду тебе писать, но, встретив Владимира – поняла, что это знак, что это судьба, удивительная еще и тем, что с безумных дней в Столице прошло ровно девять лет, и тебе сейчас столько же, сколько мне было тогда. Ну, а мне … даже и думать не хочется. … Знаешь, Саша, мне нисколько не стыдно писать тебе о любви, через столько лет и в таком возрасте. Я ведь всегда знала, всегда чувствовала, что ты меня любил, что для тебя это была не просто интрижка … Я тогда, в последнюю ночь в нашей комнате и там, на аэродроме, ясно почувствовала и поняла всю твою боль.
Мне Владимир рассказал о тебе. Я все знаю. Как странно, но и у меня произошло то же самое. Я не смогла обманывать мужа, не смогла, и всё! И ведь ехала-то домой из Столицы с твердым намерением все забыть! Хотела все похоронить глубоко, глубоко – так, чтобы никто не догадался. Не смогла! Не получилось забыть тебя. Я тоже не смогла спрятать нашу любовь…. Муж вскоре всё понял, а я не стала увиливать – все рассказала. Через год, когда мы официально развелись, он был для меня уже совсем чужим человеком. Сын Ванечка как раз поступил в институт. Ну, а я уехала в Афганистан. Там, в Кабуле, почти два года работала хирургом. Бывала и в рейдах, в горах. Очень много работала. Иногда по 18 часов не отходила от операционного стола. Уставала жутко, но это помогало забыться. Потом еще полгода работала в госпитале Ташкента. Демобилизовалась. Уехала далеко от дома, на Север, в другой город. Сын затем переехал ко мне и сейчас работает в нашей клинике. Ну, а дочь … Дочь - моя вечная боль. Она мне так и не простила отца, не смогла понять, а может, не захотела. Непримиримая! Мы с ней не переписываемся и не звоним друг другу. Все, что я знаю о ней – только от Ванечки. Ну, что еще написать? Наконец-то обобщила свою работу в Афгане и защитила кандидатскую диссертацию. Сейчас заведую хирургическим отделением в областной больнице.
Вот ведь как сложилась судьба! Всего - то два месяца, а как резко сломали всю нашу жизнь. И жизнь наших близких. Вернее, не сломали, а круто, очень круто изменили. Как я много думала об этом! Как я ругала себя за слабость – там, в Столице. Лишь позже я поняла, что по другому не могло и быть, коли МЫ встретились. Всего два месяца вместе.… Там ведь была не просто постель, там было нечто большее. Я даже не могу подобрать слово для этого – любовь, страсть? Я часто вспоминаю твои слова. Помнишь, я тебе как-то сказала:
- Саша! Ты меня превратил в жадную и ненасытную самку! Да, да – именно в самку – это меня-то! Ту, про которую все друзья и знакомые говорили, что сердце мне заменяет кусок льда! И я, кстати, так сама считала….
Ты тогда немного помолчал и ответил фразой, которая мне запомнилась навсегда:
- Это не я сделал тебя самкой. Просто мы – мужчина и женщина - случайно совпали физиологически. В нас проснулись какие-то древние инстинкты первобытных предков, которым для продолжения рода требовались не слова, а запахи и еще нечто, что словами не объяснишь. Мы им - этим инстинктам - противиться не можем. Это сильнее нас. Все то, что с нами случилось - редчайшее совпадение. Это только для нас двоих. Только для тебя и только для меня. Больше такого никогда и ни с кем из нас не повторится. Никогда! Сменяй мы хоть сотню партнеров – такого больше не будет. Нам повезло, что встретились именно мы. Нам повезло, что мы испытали такое. Но мы, потом, за это будем платить всю жизнь!
И ты был прав, мой любимый. Мы уже поплатились многим, но я так и не знаю, расплатились ли мы до конца?
Ну, вот, Сашенька, и всё. Написала первый раз ТЕБЕ и будто поговорила с тобой. Как хочется сказать еще о многом – о своей жизни, о мыслях. Я всю ночь просидела за этим письмом, хотелось писать, писать, но получалось как-то не так, наверное, потому, что писать не умею. Верю, что ты обязательно прочтешь это письмо. И еще! Раз уж так сложилось, напиши мне Саша, я буду ждать. Свой домашний адрес писать не хочу. Не хочу принуждать тебя к каким-то поступкам. Ведь адрес – это безмолвное приглашение, ведь так? Пусть выбор будет за тобой. Каким бы он ни был, я восприму его как нечто неизбежное и не подлежащее критике. Писать же мне надо до востребования, на главпочтамт Столицы так, чтобы к 25 июня письмо было там. Я в этот день обязательно(!) там буду и заберу письмо. Обязательно! Ну, вот, Саша, опять я проявила слабость, столь нехарактерную для меня. А может, ты, когда прочтешь это письмо, решишь, что вот, мол, старая дура, все туда же, все про то же! Хотя, нет, что это я! Ведь знаю же, что ты меня не забыл.…Знаю потому, что тогда была любовь…. Как же мне хочется увидеть тебя, Сашенька! Хоть одним глазком посмотреть, хоть издалека. …. Ну, а главное …, главное – вот: Сашенька, родной мой, любимый! Через все эти годы, разделившие нас, посмотри в мое сердце – в нем по-прежнему ТЫ! …»
Вот такое письмо…. и прочитав его, я впервые, с ужасом увидел и осознал всю глубину своей ошибки, своей нерешительности тогда, девять лет назад. Только сейчас я понял, ЧТО я потерял, мимо КОГО прошел. … Передо мной во всей своей необратимости, ужасающей необратимости, открылась вся горечь потери, открылась бездна отчаяния ….
Сказать, что письмо меня потрясло – это ничего не сказать. За внешне спокойным тоном письма я услышал Ее крик о помощи, мольбу о встрече. Я опять увидел Ее тонкую и любящую душу, спрятанную глубоко, глубоко под личиной холодной и властной женщины. Это письмо не только из прошлого, но и из настоящего. Зовущее - куда? В будущее? Или наоборот, убивающее все то, что еще осталось?
- Место встречи изменить нельзя, – почему-то вспомнил я и грустно усмехнулся этим мыслям, и тут же замер, ясно осознав: я могу встретиться с Ангеликой! Я могу сделать то, о чем мечтал все эти годы – увидеть ее, прикоснуться к ней. Это теперь, зависит только от меня, только от меня! День и место встречи известны!
Ну, а какова же будет плата за эту встречу? Чем и как нам придется расплатиться на этот раз, что у нас осталось? А может, мы уже расплатились за прошлое? Вдруг, вопреки поговорке, мы сможем дважды войти в одну реку? Кто даст ответ? Может, моя маленькая Стася, или незнакомый мне Ванечка?
Вспомнив дочь, я снова, как наяву, увидел ее широко открытые, горящие тревогой и страхом глаза, услышал так внезапно прозвучавший в полутьме комнаты вопрос:
- А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной?
Это воспоминание окончательно все смешало в голове: голос взрослой и все еще любящей женщины, голос совсем юной девушки, почти девочки – моей дочери…. Смогу ли я посмотреть в самую глубину своего сердце? Что я там увижу, кого я там увижу?
От этой боли и тоскливой раздвоенности я застонал и откинулся на спинку скамейки…. Скамейки? Я огляделся…. О, как! Каким-то образом я очутился в скверике, что соседствовал с моим домом. … Сидящие на другом конце этой обширной скамейки ребята подозрительно на меня покосились:
- Ты че, мужик? Плохо, что ли?
- Нет, … нет, всё нормально, – прошептал я немеющими губами.
- На, хлебни, … а то, ишь, побелел весь, – сказал один из них и протянул мне бутылку с чем-то красным. Я, поколебавшись взял ее, сделал глоток, другой… . Что-то невесомое и, кажется, очень крепкое прокатилось по пищеводу, но я не ощутил ни вкуса, ни запаха. Поблагодарив, я отдал бутылку и огляделся. Апрельское солнце припекало совсем по-летнему. Было жарко – почти, как тогда. … По уже сухим дорожкам скверика, во всю бегала и веселилась шумная малышня. Строгие мамы и бабушки с соседних лавочек бдительно взирали на них. Увидев, что соседи занялись магнитофоном, я поднялся и, едва переставляя ноги, побрел к выходу, а в спину мне, во всю свою озорную мощь, стеганул хриплый, энергичный баритон Поэта:

Все разбилось, поломалось,
Нам осталось только малость,
Только выстрелить в висок …
--------------------------------------------------

Мы падаем, толпа бессильная,
Бессильно веря в чудеса,
А сверху, как плита могильная,
Слепые давят небеса!
З. Гиппиус


- Уважаемые пассажиры! Наш самолет … совершил посадку в аэропорту Столицы, ….командир корабля и экипаж …. желаю вам …
- Ну, вот и прилетели, – вздохнул я, – вот круг и замкнулся, опять замкнулся! Посидев еще немного в кресле, одним из последних вышел на трап. По странному совпадению самолет остановился там же, где и девять лет назад. Все было, как и тогда, даже солнце светило так же. Я непроизвольно вгляделся туда, где стояла моя Ангелика, но там, конечно же, никого не было. Да и с чего бы это? Однако в глубине души появился какой-то холодок. Все-таки теплилась – в чем боялся-то и себе признаться - робкая надежда: а вдруг Лика просчитает время прилета, вдруг она уже здесь, вдруг она уже ждет. … Мысленно выругав себя за беспочвенные фантазии и нетерпение, поехал в город. И хотя я всячески утешал себя, что приехал в Столицу просто в отпуск, просто развеяться, а встреча с Ликой это так, это может быть, а может и не быть, но все же, но все же ….
День тянулся бесконечно, казалось, конца ему не будет, казалось, что двадцать пятое июня так и не наступит.… А ведь впереди еще и ночь, такая же бесконечная, долгая, долгая … и страшная. Как та, последняя …. Только там – безнадежность и тоска разлуки, а тут – нетерпеливое ожидание встречи и сомнения, сомнения, сомнения: а не придумал ли я сам себе сладкую сказочку о встрече? Не выдал ли желаемое, за действительное? Но, глядя в свою душу, в самую ее глубину, я понимал, что все это не так. Я помнил, как мы расставались, я помнил ее письмо, а в моей голове до сих пор звучат и звучат слова, сказанные тогда, девять лет назад: «И запомни, мой хороший, мой любимый одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось, и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива!»
Эти слова, эти воспоминания помогли мне дождаться вечера, скрасили нетерпенье и страх пред долгой, изматывающей нервы и все не кончающейся ночью. На столе моего гостиничного номера стояла бутылка вина, ее любимый сыр и две рюмки – всё, как тогда! Я ходил и ходил по комнате и шептал любимые стихи. Блок, Есенин, Ахматова…. Они и тогда были с нами, они и сейчас соединяли нас. Стихи помогали забыться, помогали протянуть ниточку из такого короткого, но счастливого прошлого, в настоящее, в неизвестное настоящее…. Но было и еще одно стихотворение, найденное совсем недавно, поразившее меня до глубины души, новое, которого Ангелика, конечно же, не знала, но звучавшее в моих ушах отныне, только ее голосом:
Ночь без света, непроглядная,
Обняла меня за плечи,
И шептала: "Ненаглядная!",
И вела чудные речи.
Подарила сон-награду,
Сон-несчастье подарила...
И смеялась: "Что, не рада?..
Или я не угодила?"*
Оно было удивительно созвучно и моему состоянию, и моим чувствам, особенно в эту ночь. Однако вопреки звучавшему в нем мотиву, мне эта ночь сна так и не подарила. Лишь под самое утро я на часок забылся полусном, полуявью, в котором мелькали неясные образы Ангелики: ее светлые волосы, разлетались под сильными порывами теплого ветра. Лика мне все что-то стремилась сказать, даже прокричать, но ветер относил эти слова в сторону, и только ее улыбка, тихая и немного застенчивая, светилась сквозь мрак ночи и дарила мне надежду ….
Утро, с его яркими лучами солнца, бьющими прямо в окна номера, смело все ночные сомнения и страхи, и уже в половине восьмого бодрый и энергичный я стоял на ступеньках главпочтамта. С огромным внутренним напряжением и трепетом, я вглядывался в лица всех, подходящих к дверям. Вот восемь, половина девятого … Лики все не было. Я, думая, что мог ее не заметить, снова зашел в зал, но и там ее не было. Зал, кстати, по случаю выходного дня, был почти пуст. Немного постояв, я развернулся и снова вышел на улицу.
- Простите, Вы Александр? – раздался сзади голос. Я оглянулся. Ко мне подходил молодой, невысокий мужчина, которого я только что мельком видел там, в зале.
- Да, - несколько удивленно ответил я, – что Вы хотели?
- Я сын Ангелики Александровны, Иван.
- Ванечка! - удивился я, оглядываясь по сторонам, - а где Лика, она что, не приехала? - Его лицо как-то странно исказилось, казалось, что он закричит…или заплачет, однако, сдержавшись, помолчав пару секунд, он глухо с мукой в голосе ответил:
- Она не приедет, … она больше никогда не приедет, … ее нет, … она умерла….
- Что? … Как умерла? …., Я же письмо получил! …Когда? …Почему? Что ты говоришь такое! … Нет! - Я еще что-то выкрикивал, что-то спрашивал, но в груди уже появился и разрастался ком ужасающего холода и страха, и по этому леденящему холоду я понял, что это – правда, я понял, что Ангелики нет, совсем нет! В ушах, в голове, все нарастал и нарастал какой то звон, шум и сквозь него до меня с трудом доходили слова Ванечки:
- Неделю назад … переходила улицу … сбила машина … сразу насмерть … она дни считала, она так хотела Вас увидеть … как я Вас ненавижу …. приехал сказать об этом… Вы отняли у нас маму. … Будьте Вы прокляты!!!
Я повернулся и на слабеющих ногах пошел к скамейке, чувствуя, что не хватает воздуха. Пот градом струился по лицу. Всеми силами я пытался вдохнуть воздуха, но не мог…. Казалось, грудная клетка уже заполнила всю улицу, а воздуха все не было и не было ….. Но вот и скамейка, вот она, рядом, еще шаг, еще . … И вдруг я понял, что не иду, а падаю лицом вперед, прямо на ее край … Я еще успел отвернуться, еще успел почувствовать вспышку острой боли в виске. Потом все померкло….
--------------------------------------------------------------------------------------------
Все было зыбко и больно. Казалось, какие-то огромные волны то поднимают, то отпускают мое тело. Я попытался пошевелиться, но не смог. Тело не чувствовалось. Вот только голова жутко болела, пульсировала комками взрывной, острой боли.
- Да, да, я же ударился головой, – подумалось мне. Однако вскоре осознал, что боль – вот странное чувство – находится не внутри меня, а снаружи. Это было странно. Как это голова может болеть снаружи? Затем я понял, в чем дело. Просто со всех сторон слышался очень неприятный и болезненный грохот. Было такое ощущение, что где-то вдали, а может и рядом, падают и с сухим громоподобным стуком сталкиваются, крошатся гигантские каменные глыбы. Вот этот скрежещущий стук и отдавался в голове мучительной болью. Вдруг - странное дело – в этом грохоте я стал ощущать нечто осмысленное, даже знакомое. Смех, осенило меня, конечно же, это смех! Только это смех, какого – то гиганта, великана. Он смеялся, глядя именно на меня – беспомощного и ничтожного. Вдруг этот великан, видимо, как-то поняв, что я его услышал и осознал, пророкотал тем же лязгающим, грохочущим и так же с трудом воспринимаемым голосом:
- Что, Человечишка доигрался? ….игрался …..ался? … - Этот вопрос грохотал и пульсировал в моей больной голове, то отскакивая от каких-то стенок, то проникая прямо в мозг и мучительно раздирая его. Я попытался, спросить, узнать, ответить, но ни слова не смог вымолвить. Язык не повиновался!
- Все сломал, все разрушил, – опять загрохотали сталкивающиеся глыбы. – Теперь твой путь пройден…
Я чудовищным усилием воли всё-таки разлепил сухие губы и неповинующимся голосом спросил:
- Ты …х-то?
- Я, ТОТ, КТО есть всегда! – громоподобно заревел ужасный голос.
- Нет, нет, кто бы ты ни был, ты не должен так говорить, мой путь не пройден, нельзя … я не хочу … у меня есть дочь, у меня есть Стася!!!
- Дочь? – грохочущие глыбы посыпались сплошным, гулким и, как показалось, нервным, злобным и скрежещущим потоком, – а думал ли ты о ней, когда бросил ее?
- Я не бросал ее, нет … я не смогу ее бросить, я бы все равно вернулся!
- Не-е-т!!! – и в этом механическом реве я впервые услышал боль, гнев, и от этого мне вдруг стало страшно, по-настоящему страшно!
- Ты бросил её, ты предал её, – яростно загрохотал голос, - ты предал свою дочь! Ты предал всех женщин, ты обманул их – Анну, Ангелику, ты сделал несчастными детей! Тебе нет прощенья, тебе придется за все ответить, за всё …всё …всё!!!
Грохот этих гигантских, сталкивающихся камней яростно и многократно усилился, слился в сплошной, совсем нечеловеческий, полный ярости и гнева рев, в котором – я вдруг отчетливо это понял - сейчас исчезну, растворюсь навсегда!
- Нет! – напрягаясь изо всех сил, закричал я, - не хочу, не хочу… не хочу!- И в этом моем крике, видимо, было столько чувства, столько внутренней силы, что окружающий меня яростный грохот стал уменьшаться, уменьшаться и почти исчез…. Наступила почти полная тишина, перемежаемая редкими, негромкими, совсем слабыми постукиваниями маленьких, сталкивающихся камешков … и моим хриплым дыханием! И когда я осознал, что слышу свое дыхание, понял, что этот страшный голос отдаляется, уходит в сторону, что это уже не грохот, а просто слова, сказанные почти обычным, только немного лязгающим, каменным голосом:
- Что ж … живи … если сможешь …можешь … ожешь …ешь, – этот, уже не страшный голос истаивал, уходил и возвращался все слабеющим и слабеющим эхом, а взамен, в мое сознание стали врываться звуки и запахи окружающего – живого мира!

* - стихи Т. Гринкевич (Минск)

Франческа
Была любовь, ее уж нет,
Затмилась мраком ночи,
Но все ж любви угасшей свет
Мне ослепляет очи.
М. Эминеску.

Новенькая в нашем классе появилась в самом начале предпоследнего, девятого класса. Это была маленькая, худенькая и очень живая девочка с какими-то необыкновенно большими, черными, очень выразительными глазами. Звали ее Франческа. Это, столь необычное для нашего слуха имя, делало ее какой-то загадочной, даже неземной. Франя – так она себя звала – очень быстро влилась в школьную жизнь. Девочкой она оказалась очень общительной, веселой и как-то незаметно, уже к концу сентября, стала своей в доску. Удивительно, но ее одинаково легко приняли и мальчики, и девочки, что – согласитесь – бывает нечасто. Надо ли говорить, что каждый второй мальчик нашего класса (не считая каждого первого) оказался к концу осени в нее влюблен. Меня сия участь миновала. Наверное, потому, что в нее первым, безумно, влюбился мой лучший друг Вовка Сумин. Уже к Новому году Франческа стала явным лидером нашего класса. Она успевала все. Как-то так получилось, что врагов, или хотя бы просто недоброжелателей, у нее не было. Франя легко разруливала все напряженки в коллективе. Даже сейчас, с высоты прожитых лет, думаю, что человеком она была незаурядным. Кроме того, Франческа оказалась неплохой спортсменкой. На беговых коньках, на пятисотке, она показывала результат первого разряда и, что особенно удивительно, неплохо играла в хоккей с мячом. Мы даже брали ее на районные соревнования в свою, мальчишескую команду. В общем: комсомолка, спортсменка, активистка, причем по настоящему, без всякого там киношного подтекста. Весной и в начале следующего лета мы ее знакомили с окрестностями Шантарска. От Столбов Франя была в диком восторге! Потом, на каникулах, она с родителями, уехала куда-то на юг….
Когда же начался новый, уже последний учебный год, Франя в школу не пришла. Ну, а через недельку, шумануло: Франческа с родителями уезжает в Израиль. Что тут началось!… Собственно мы, тогда впервые узнали, что есть евреи, и что они, якобы, другие. Раньше это и в голову никому не приходило, и думать об этом не думали. Ну, а числа 15-го в классе впервые после каникул, появилась Франя. Молчаливая, тихая, даже робкая. Совсем другая. Мы тоже себя чувствовали как-то неловко. Ну, а дня через три все пришло в норму, после того, как пацан из параллельного класса, на переменке, назвал Франю предательницей. Оказавшийся рядом Вовка, без промедления навинтил ему по роже и, повернувшись к Франческе, сказал:
- Ничего не бойся Франя. Мы рядом … в обиду не дадим!
Франческа прежней уже не стала, но с нами – мной и Вовкой, она становилась той Франческой, которую мы любили и привыкли видеть. Вовка, по прежнему сох по ней, а мне она казалась сестренкой. Мы часто бывали у нее дома, она - у нас. Вместе учили уроки, ходили на каток, в кино ….
Уехала Франческа в марте. С тех пор мы о ней никогда и ничего не слышали. Ничего! Хотя вру! Когда собрались на 30-летие окончания школы – всего то 6 человек из класса осталось в городе – кто-то сказал, что Франческа с родителями давно в Штатах. Кто и откуда это узнал, я не знаю.
Ну, так вот, для чего я это все рассказал? А вот для чего! Когда мы сдавали выпускные экзамены, Израиль – как нам тогда говорили – напал на Египет. Началась война, которую потом назвали шестидневной. Везде гремели митинги, проводились собрания, осуждающие агрессию сионистов против мирных и пушистых арабов. Собрали такое комсомольское собрание и у нас. Было это в актовом зале, присутствовали ученики 9-10 классов. Активисты выступали, что-то говорили - клеймили, конечно! Мы с Володькой сидели рядышком. Молчали. Я вспоминал Франческу, Вовка, как оказалось – тоже! Внезапно директриса сказала:
- Ну, а что скажет Сумин – и ткнула пальцем в нашу сторону. Вовка нехотя поднялся, мялся и молчал.
- Что же ты Сумин? Где-то ты бойкий, а сейчас что, и сказать нечего? Скажи, уж, пожалуйста, коллективу, что ты думаешь об Израиле?
Вот тут Вольдемар и выдал:
- Что я думаю об Израиле? – переспросил он негромко и как-то задумчиво. Затем, помолчав, громко ляпнул:
- Я, думаю, что страна, в которой живет такой человек, как наша Франческа, плохой быть не может!
Сказано это было с большим чувством и со всем юношеским максимализмом! Описывать, что началось в зале, я думаю, не стоит. Все, в соответствие со своим воображением, легко поймут последующие события. Были, конечно, оргвыводы, таскания по инстанциям и т. д. …. Впрочем, на дальнейшей Вовкиной жизни это никак не сказалось. Выпускные экзамены сдал неплохо, и довольно легко поступил в Высшее военно-морское училище. Военную карьеру закончил 4 года назад командиром ракетного крейсера. (О времена, о их скоротечность!) Сейчас капитан первого ранга в отставке.
Впрочем, опять запамятовал! Одно последствие для Вовки все же было. В конце 70-х судьба занесла его в Средиземное море. Он, в то время, был командиром БЧ на каком-то эсминце – советском, естественно. И вот, когда их судно оказалось в пределах видимости Израильского берега, он, долго разглядывал его в бинокль, а потом обмолвился:
- В этой стране, живет моя школьная любовь – и добавил, что хотел бы там побывать. Так вот, какая то сука накапала, в результате, он два лишних года проходил в каплеях.
Такая вот школьная история случилась в те времена, которые потом назвали застоем.

Уважаемые коллеги! Сейчас работаю над рассказом про готов-древних германцев(по мере возможности).НЕ ПОДСКАЖИТЕ как дешевле в издание пустить?

За свои "кровные" издать - не представляет труда. А по другому? Не знаю.. надо быть раскрученным, что б взяли. А вообще - путь один: отправлять и отправлять рукописи в различные изд-ва и где - нибудь да возьмут. Если подойдет изд-ву, конечно.

Чегой-то Уважаемый, ни до "Записок врача", ни до хотя бы уровня Сказочника Лома не дотягиваете... Скукотищно, да и в голову положить нечего




Вован, кончай флудить... Чес слово, ни в сердце, ни в голову.... Ежели хочешь самовыражаться - иди на чтивные чатики и ф0-мы, там зачтется... А то получается то, о чем говорила одна умная Мартышка: "Когда мне дают банан - я его чувствую... А твой привет - нет, нигде..."

А мне Маяковский не нравится... Может и его туда же?

Нет уж, Уважаемый, флудите тут как раз Вы. Обратите внимание на название темы, Ваш пост в данную тематику никак не вписывается.

А вот это: "хотя бы уровня Сказочника Лома" - вообще без комментариев .

А я себя и не ставлю на уровень Вересаева. А сказочник Лом... Не думаю, что мои рассказы хуже. Просто их меньше. И еще, я бы с удовольствием почитал Ваши произведения и поучился бы заодно.

Не огорчайтесь! отсутствие корректного отношения в ряде сообщений и наличие в них же орфографических ошибок позволяют судить об уровне полученного образования и воспитания их авторов

Желтые листья ветер срывает,
Капает дождик, гудят провода…
Мокрое небо… Туманом скрывает
Звездочку - ту, что светила всегда для меня!

Ветер холодный с севера дует
Дышит зимою, вьюгой грозит.
Холодно все! Снег заметает
Звездочку-ту, что светила всегда для меня.

Пусть ветер, туманы, снега и ненастье,
Пусть Времени Бог будет против меня,
Закрою глаза и вижу то счастье,
Ту звездочку в небе, что светит всегда!

-------------------------------------------

На зябкие плечи накинута шаль
Вы молча стоите и смотрите в даль,
Как будто бы в черном, холодном окне
Хотите прочесть, что ж ответить Вам мне?

Я - мокрый, холодный стою под окном
И милый Ваш облик виднеется в нем:
На худеньких плечах накинута шаль
Вы молча стоите и смотрите вдаль.

Я жду и надеюсь… руки дрожат …
Ваши – спокойно на плечах лежат…
Темная ночь окружает меня
Вас – заливают потоки огня.

Я жду и надеюсь тысячу лет,
Что в комнате Вашей погаснет вдруг свет,
Белой полоской метнется рука
И приоткроется створка слегка.

------------------------------------------

Тайга

Снова вечер. Снова ветер.
Снова белые снега.
На моей большой планете
Ничего - одна тайга.

А в тайге – одна избушка.
А над ней – дымок.
На столе тесовом – кружка,
В ней лесной чаек.

Я подброшу дров в печурку,
Постелю постель.
Подопру я двери чуркой,
Пусть поет метель!

Стану слушать песни бури –
Нежные слова
Забаюкают до дури
Песен кружева.

Позабуду свое имя,
Имя – отчество
Над тайгой летают зимы …
Одиночество …

____________________________________________

Можно я выскажу своё мнение? (Ну Вы же для этого, наверное, выкладываете здесь своё творчество, не так ли?) Первые два стихотворения - нарочито пафосные и довольно нескладные (как по звучанию, так и по смыслу). А последнее - хоть и простое, но очень даже милое, мне, во всяком случае, понравилось.

Согласен! Первое - написано мной лет в 15-16, второе в 25 - будущей жене обращенное, а последнее - когда мне уже за полтинник перевалило. Эволюция ....

По поводу самого первого рассказа, ну где следаки и эксперт водку пили. Очень натуралистично, так и бывает. Если не ошибаюсь, В ГЕОГРАФИИ фамилия прокурора - старшего советника юстиции была примечательная-Ельцина! Гром - баба! Но справедливая.